Митин журнал Оглавление | Архив | Книги | В печати | О журнале | Персонажи | Проекты Издается с 1985 года.Редактор Дмитрий Волчек Жан-Клод Маркадэ Die prachtvolle Animalicat1 Оргийное исступление поэзии Ярослава Могутина Мы совершенно не понимаем хищного животного и хищного человека (например Чезаре Борджа), мы не понимаем "природы", пока еще ищем в основе этих здоровейших из всех тропических чудовищ и растений какой-то "болезненности" или даже врожденного им "ада", - как до сих пор делали все моралисты. По-видимому, "тропического человека" хотят во что бы то ни стало дискредитировать, все равно, видя в нем болезнь и вырождение или сроднившиеся с ним ад и самосостязание. Но для чего? В пользу "умеренных поясов"? Человека морального? Посредственного? Фридрих Ницше, к главе "Мораль как трусость", "По ту сторону добра и зла",  197.2 Ницше неоднократно противопоставляет людей силы, воли, страстей, сладострастия, воинственных и завоевательных инстинктов3 - всякой добродетельной посредственности, всякому бездарному бессилию. В этой связи часто возникает под его пером имя Чезаре Борджа, и если Ницше не выражает похвалы и одобрения личности последнего, то во всяком случае он восхищается его витальностью и переизбытком физиологической энергии, словом - его дионисийством и жизненной "виртуозностью". Невольно рождались у меня эти ассоциации, когда я читал Ярослава Могутина и стал о нем писать. Не то, чтобы я сравниваю Могутина с ренессанским герцогом, который "ознаменовал свое царствование настоящей оргией жестокости: он терроризировал своих подданых массовыми казнями, убивал не только опасных для него людей, но и их детей, чтобы некому было за них мстить; наконец, он четвертовал своего верного слугу, казнившего пo его приказанию, дабы народ приписывал казни последнему, а не самому герцогу"4. Супермогутин, если убивает, казнит, четвертует, подвергает пыткам, то либо в сексуальных играх-ристалищах, либо в его представлении (очень часто поэт употребляет глагол "представляю/ представил"), в его лихорадочном воображении. Как маркиз де Сад, один из его предшественников на поприще разнузданности всех возможностей человеческого энергетического потенциала, он инсценирует не только свои реальные сексуальные приключения, но и все самые запредельные сюжеты, которые разворачиваются в его пылающем мозгу. Смесь действительности, сверхреального и сновидения - постоянная стихия поэтических повествований Могутина: "Ночной Нью-Йорк питал мою фантазию гораздо более изысканной пищей. Я представлял себя на месте телки разрываемой на части этим свехчеловеческим зверем то на месте дога получающего но несколько раз в день лучшее что можно представить в этой собачьей жизни - ароматный кусок молодой ненасытной пизды" ("Дама с собачкой", 1998). Возвеличивание Ницше развратника и убийцы, папского сынка Чезаре Борджа вызвало бурю протеста и негодования у многих критиков и философов начала 20 века. Полагаю, что такой поток истерического возмущения должны породить и искусство и личность Ярослава Могутина, настолько он не вливается в "нормальную" колею русской словесности со своими живописаниями всевозможных половых "извращений" от гомосексуального садомазохизма до копрофагии, зоофилии, инцеста и педофилии. На неизбежные кликушества защищающегося общества можно возразить ответом самого защищающегося от ярых нападок Ницше: "Суровость и ужасность нравов может, наоборот, быть следствием избытка жизни. Тогда именно смеют на многое отваживаться, многого требовать, а также много расточать"5. Вспомним здесь следующее место из Апокалипсиса: "Ты ни холоден, ни горяч; о если бы ты был холоден или горяч! Но как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих" (Откр. 3, 15-16). Ницшеанские мотивы присутствуют повсюду у Сверхчеловека-Супермогутина: "о мы так нежны друг с другом и так неумолимо жестоки со всем остальным мудачьем достойным только своего животного страха своего психоза своей истерии но это они маньяки мутанты и зомби а мы хладнокровные супермужчины просветленные как боги которым не нужны больше эмоции и слова только поступки мы терроризируем и наебываем весь мир" ("В Конце Концов: Бесконечная Поэма Распада Разлада Разврата", 1997). Прямо афоризм, на современный лад, на современном живом языке, a lа "По ту сторону добра и зла", "Сумерки идолов" или же "Воля к могуществу"! Могущий Могутин взял на себя дерзость изнасиловать, четвертовать, фистфакировать благородный русский язык, чтобы из него выжать запретные соки, чтобы пьянить, дурманить себя и других нецензурными словами, которые целый народ испокон веков вынашивает и лелеет и произносит в полный голос и со смаком, но которые Перпетуя Ивановна Словесность уже со времен французского кастрирующего классицизма 17 века предала анафеме, и это возбранение ради приличий распространилось по всей Европе в последующих веках до сегодняшних дней. Забыта была уникальная поэзия кайфомана, убийцы и шпаны Франсуа Вийона, испещренная арготическими оборотами тогдашнего сленга, многие из которых мы сегодня уже не понимаем. Вийон виртуозно жонглирует всеми слоями языка от самых книжных до самых низких и уличных. Его крайности между экзальтацией плотской чувственности и преклонением перед Девой Марией предвещают теми же полярными колебаниями Верлена, который также не был образцом поведения и добродетели для учебников литературы. А чего стоит один божественный Рабле, который довел язык до полноводия, до ликования! Рабле называет вещи своими именами. Его гиперболические перечни сексуальных атрибутов разных скатологических перформансов (глава о жоповытирании - это эпическая поэма, перекликающаяся с могутинской "Готовясь к удару мачете", 1998) снабжены изобилием непристойных, неприличных, обсцентных, по нашим сегодняшним нормам, словес. И считающийся образцовым - по советским критериям - перевод Любимова - никак не передает этого языкового измерения грубой и нецензурной сочности. В садомазохистской поэме "Пражские каникулы" (1997) Могутин развертывает разнузданный, mutatis mutandis раблезианский ритм; темп ускоряется по мере возбуждения его фантазии, глаголы чередуются без знаков препинания, толкаются, со всеми возможностями суффиксации ("обсосать обоссать"; "огрызки обноски обсоски обмылки обрывки ошметки"). Это ритм полового акта, завершающегося оргазмом. Слышны не только исступленные слова полового влечения, но и тяжелое отрывистое дыхание наступающего конца действия. Вообще, у Могутина не только чувствуется эта музыкальная сторона, выражающаяся порой псалмодической ектийностью, как, например, в тексте "Кожа знаменитостей" с его повторами слова "кожа", или во многих других текстах, где наличествует вкус поэта к серийным перечислениям ("А может это был не мой палач (Нужное подчеркнуть)", "Теперь ты не такой тугой [фарс для двух разноцветных пидоров]", 1998, "Некрасивое старье покупает молодежь", 2000, "Конечно можно писать", 2001, и др.), настолько эта поэтика повтора и серийности является его естественной стихией Чувствуется и вкус поэта к телесным эманациям: пот, сперма, испражнения, блевотина и т.п. В этом он сродни и Жоржу Батайю в повестях "Мадам Эдуарда", "Мертвец" или "История глаза", как и всему Жану Жене. Между прочим, можно обнаружить большое сходство и родство между "экскрементным" (по Мориаку) творчеством "святого Жене, комедианта и мученика"6 и творчеством Могутина в поэтическом плане, в использовании гомосексуальной тематики с ее ритуалами и специфическим языковым диалектом. Как и Жене, Могутин обворожен преступниками и отщепенцами. Конечно, Могутин не политический борец образца Жене. Это другое поколение. Жене был на стороне прекрасных юношей-террористов, пусть они были дивно сложенными неграми или арабами, борющимися за свободу против империалистов всех мастей. Я не уверен, что позиция Могутина, например, по отношению к чеченцам столь определенно сознательна. Он ведь отпрыск распавшейся советской империи, потерявший все иллюзии возможности социополитического "рая на земле" и изведавший не знавшую себе равных чудовищную ложь, когда между дискурсом и действительностью зияла пропасть. Его положение аутсайдера-ассенизатора позволяет ему противостоять общей политкорректности с ницшеанской яростью. И не только в сексуальной сфере. "Секстуристический" гомосексуальный образ жизни не знает ни границ, ни званий, ни рас: "вселенная со страшной силой вертится вокруг моего неугомонного хуя [...] здесь и здесь умираю в объятьях китайцев бразильцев гаитянцев и немцев в оргазмических судорогах познавая географию и этнографию мира" ("Сохо бдядское Сохо", 1997). Русская литература до сих пор не знала такого явления как Ярослав Могутин. Он безусловно расширяет возможности языка. И не только в лексике. Человек своего времени, он пользуется всеми приемами окружающей жизни: реклама, кино, видеоискусство, порно, поп-, панк- и суberкультура, перформансы и т.д., но и варьирует приемы графические и фонетические. Очень оригинально и ново оформление каждой стихотворной страницы, идущее от традиции русских кубофутуристов и конструктивистов, только возобновленное невероятными комбинациями аd libitum компьютера. Пунктуация как правило отсутствует. Иногда все слова склеены друг с другом ("Je t'aime... moi non plus", 1997-98), наподобие известного эксперимента в романе Филиппа Соллерса "Н". Употребление разных шрифтов напоминает русские авангардные издания 1910-20-х годов, но применено у Могутина в новом разрезе (сопоставление кириллицы и латиницы, разных форматов, шрифтов и кеглей, даже церковнославянских литер ("Есенин", 1997, "Термоядерный мускул /Я хочу [абсолютно фашистский текст-заклинание]", где провокационно-торжественно-выпукло внедрены церковнославянским шрифтом прописные литеры СУПЕРМОГУТИН и ГИПЕРМОГУТИН). Часто белые буквы заглавий или ремарок-комментаиев автора написаны на горизонтальных удлиненных черных "окнах". Иллюстрации в большинстве случаев взяты из разнородных публикаций американской субкультуры. Таким образом, три составные элемента стихотворного искусства Могутина - просодические, сказовые и изобразительные. Такое произведение, как "Я люблю всегда убивать медленно [Жизнь опустела]" (1998) соответсвует этой поэтике: это и ритм и повествование, и картина. Могутин виртуозно разнообразит стихотворные формы. Чередуются у него ритмические рассказы, народные песенки ("Красный дракон", 1997-99), литаническая анафора (в тексте "In Gold We Lust" [Бен Франклин и другие]", 1998, - "как любовь..."), аллитерации и каламбуры ("парша и порча/ порше и парча" в поэме "И Джерри превратился в Джеремайю", 1999, или "Жизнь о которой я всегда мечтал [несколько способов искусственного дыхания]", 1998). Бисексуальное донжуанство с перевесом мужского гомосексуализма - это вечный поиск, le dereglement de tous les sens ("разнузданность всех чувств") a lа Рембо, постоянная погоня за наслаждением, удовлетворением, за новыми экспериментами, так как плоть всегда желает больше и больше: "жизнь приходит и уходит бесцеремонно сватая меня за яйца своей шершавой заскорузлой рукой и озадачивая одним и тем же проклятым вопросом: как бы еще изъебнуться? ну как бы как бы как бы?" ("В Конце Концов: Бесконечная Поэма Распада Разлада Разврата"). Могутин культивирует суровость, жестокость, неумолимость. Он украшает себя татуировками, пирсингом, зверскими позами, кожаными сбруями. Но березовая бирюзовость его глаз, чувственное белоснежное тело, вдруг какое-то клюево-есенинство дают о себе знать... А в филиграни многих текстов просачивается ненасытная мечта о любви, даже о нежности ("Малыш что мне принести тебе сегодня?", 1999; "Помнишь ты стояла на фоне окна?", 1999; "Гимн путешественников", 2000). Не говоря уже о юморе ("Принцесса Динамо", 1997, "Черный хуй Пушкина [маленькая трагедия для двух разноцветных пидоров]", 1999). В эпоху СПИДа, конечно, оголтелое занятие сексом является своего рода "русской рулеткой", игрой со смертью ("мне опять это сошло с рук!" из текста "Мистер Набоков в полном порядке", 1998). Секс и смерть. Эрос и Танатос - вечные двигатели телесного человека. Они эксплицитно красной нитью проступают через все могутинское творчество. Секс и язык. Желание и язык. Основная стихия Могутина. В этом плане, Могутин принадлежит к семье Пьера Гьюйота, роман которого "Эдем, Эдем, Эдем", по словам Филиппа Соллерса, является самым дерзким произведением со времен маркиза де Сада7. Соллерс берет эпиграфом своего предисловия фразу из письма Сада к жене: "rien n'est plus beau, plus grand que le sexe et, hors du sexe, il n'est point de salut" ("ничего нет прекраснее, выше, чем секс, и вне секса нет спасения")8. Такое изречение соответствует вполне жизненной и художественной программе "развратного разнузданного монстра" Могутина ("Мой первый мужчина [Сентиментальная блевотина-2]", 1998). В сексуальной активности явно желание заставить плоть закричать, вернуть ее к первобытному единению с растительным и животным мирами, полными вселенского дыхания. "Фонтан жизни -неисчерпаемый источник вечного наслаждения" - вот девиз из "Термоядерного мускула". Или: "Мы заряжаемся энергией космоса который всегда к нашим услугам" ("В Конце Концов"). И еще: "мое тело напряжено до предела мышцы-мускулы вздулись до размеров вселенной перекрывая движенье и заполняя собой все пространство" ("Сохо блядское Сохо"). Таков могущий Могутин. Жан-Клод Маркадэ 1 "Великолепие животности" (Ницше) 2 Ф. Ницше, Сочинения в двух томах, т. 2, M., Мысль, 1990, с. 315 3 Е.Н. Трубецкой, "Философия Ницше. Критический очерк", в кн. Ницше, Pro et Contra, СПб, изд. Русского христианского гуманитарного института, 2001, с. 749-750 4 Е.Н. Трубецкой, цит. произв., с. 749 5 Ф. Ницше, Сумерки идолов, или философствуют молотом (Набеги несвоевременного),  37, в кн. Ницше, Сочинения в двух томах, цит. произв., т. 2, с. 613 6 Так озаглавлена фундаментальная книга Жана-Поля Сартра о Жене: "Saint Genet comedien et martyr" (1952). 7 Pierre Guyotat, Eden, Eden, Eden [предисловия Мишеля Лейриса, Ролана Барта, Филиппа Соллерса], Paris, Gallimard, 1970 8 Письмо де Сада к жене от 25 июня 1783 года mitin@mitin.comwebmaster